он англичанин, чрезвычайно умен и явно голубее летнего неба в рекламных брошюрах мелких турагентств.
опоздавший деньрожденческий подарок для лейтенант касатка.
с прошедшим! вы талантливая умница! всего самого лучшего.
неловкий колледжаушный драббловый обикинИногда Энакину кажется, что что-то в его жизни пошло не так. Иногда кажется, что это «не так» началось в день его рождения, а иногда — что в день, когда в их школу пришел новый преподаватель математики.
Его звали Оскаром Кеноби, он был бородат, грустен и все равно улыбчив. А Энакин был — хотя почему был, он и сейчас такой — заносчив, самовлюблен и самоуверен. А еще он бы — теперь уже действительно «был» — очень зол, потому что с математикой мистера Кеноби у него заладилось практически сразу. А ведь Энакин всегда был лучшим из лучших, все всегда получалось у него просто и играючи. И тут вдруг — нет.
Мистер Скайвокер? — Оби-Ван, это так Энакин прозвал Кеноби, а прозвище возьми да прилепись — не оторвешь. — Вы так и будете стоять у доски и молчать? Или, быть может, все-таки возьмете этот простой интеграл?
И Энакин молчит. И смотрит на доску. И пытается ровно дышать, но получается откровенно плохо, потому что вот рядом стоит Оби-Ван, и Энакин может почувствовать его дыхание на своем лице.
«Это ненормально, ненормально, ненормально, — мысленно твердит Энакин и трясущейся рукой пытается что-то написать на ненавистной доске. — Это ненормально, так реагировать. Ты ненормальный, Скайвокер».
— Мистер Скайвокер?
— Нет, сэр, я не могу, - раскрасневшийся Энакин кладет мел и садится на свое место рядом с Падме. Хотя «садится» — это мягко сказано, он падает на стул, как подкошенный, и начинает яростно растирать ладонь. Все идет черт-те как, думает Энакин, прислушиваясь к мягкому голосу Оби-Вана, всматриваясь в его порхающие (вот ведь дебильное слово, ругает себя Энакин, где он его, черт возьми, выкопал, но слово есть слово, и Энакин одними губами, совсем беззвучно повторяет: «Порхающие» и сгорает со стыда) руки, отмечая каждое движение: вот Оби-Ван рисует знак интеграла, вот он выводит цифры и переменные своим мягким, таким же, как и голос, почерком, вот он вытирает запачканные мелом пальцы таким царственным движением, будто в руках у него не тряпка, а кружевной платочек королевы Виктории.
Энакину кажется, будто он умирает. Будто вот прямо сейчас у него лопнет грудная клетка от переполняющей его непонятной нежности. Будто еще вот что-нибудь, одно только движение, одно слово, один взгляд — и его сердце разорвется от сложной смеси чувств.
Оби-Ван садится и закидывает ногу на ногу. Энакин выбегает из кабинета.
«К такому, — думает он, умываясь в туалете холодной, такой ледяной, что аж зубы сводит, водой, — меня жизнь не готовила».
***
— Эни, — Падме дергает его за рукав, и Энакин промаргивается.
— Чего тебе?
— Куда ты все время пялишься?
И ему хочется сказать, что вовсе он и не пялится, что он просто не выспался, поэтому и залипает, и вообще, чего она пристала, пусть сидит и ест свой обед. Но вместо этого Энакин чувствует, как его бросает в жар.
— Энакин? — Падме касается его плеча, и ему то ли хочется от нее отодвинуться, то ли, наоборот, обнять ее так крепко, чтобы ребра захрустели, чтобы почувствовать, что он, черт подери, нормальный, что у него есть девушка, в которую он влюблен, и которую так долго добивался. — Эни, тебе плохо?
Энакин отрицательно кивает головой и уже поднимается из-за стола, но замечает, как Оби-Ван облизывает чайную ложку, и медленно, чтобы не упасть, садится обратно. В животе становится невыносимо жарко, в брюках — тесно, а в сердце — больно.
Оби-Ван ест йогурт (кто вообще позволил выдавать преподавателям йогурты?), Энакин отчаянно пытается заставить себя не смотреть, но не может, никак не получается, куда бы он не посмотрел, взгляд все равно сползает на Оби-Вана, ложку в длинных пальцах, руки с выпирающими косточками запястья и губы. Сладкие, наверное, думает Энакин и представляет, как целует их. Представляет и задыхается.
— Пиздец, приехали, — зло шепчет Энакин, пряча раскрасневшееся лицо в ладонях.
***
Падме опаздывает на урок скрипки, поэтому впихивает классный журнал Энакину и говорит: «Отнеси Оби-Вану».
И Энакин, обычно перекладывающий ненужные дела на других, соглашается. А потом полчаса стоит под дверью кабинета математики и пытается отдышаться и унять колотящееся где-то в горле сердце.
— Ну же, не дрейфь, — подбадривает он себя и делает несколько боксерских ударов в пустоту, — это всего лишь журнал.
Энакин берется за ручку двери и замирает, вслушиваясь в доносящийся из кабинета смех. Ласковый и добрый, такой же, как и сам Оби-Ван. Сердце перестает биться вообще, в дышать становится просто невыносимо, и Энакину кажется, будто его ребра взбунтовались против хозяина и вознамерились раздавить легкие.
— Давай, сукин сын, давай! — он с усилием выдыхает, а потом вдыхает и открывает дверь. Оби-Ван взмахивает рукой, показывая, что тот может войти, и прощается с телефонным собеседником.
— Чем обязан, мистер Скайвокер? — Оби-Ван улыбается, и Энакину хочется швырнуть в него журналом и выскочить из кабинета. Но вместо этого он подходит к преподавательскому столу и кладет на него этот злополучный журнал.
— А что с мисс Амидалой?
Энакин отвлекается от доски, которую изучал с болезненным вниманием, и переводит взгляд на Оби-Вана. Натыкается на его глаза, синие-синие, с морщинками вокруг и теряется.
Он вспоминает, как они с мамой ездили во Флориду смотреть на океан, и тот был таким же, как глаза Оби-Вана. Неспокойным, затягивающим, манящим.
— Энакин? — немножко удивленно переспрашивает Оби-Ван, и от этого «Энакин», от одного звучания своего имени Энакин срывается: он наклоняется и целует Оби-Вана. Целует крепко, жестко, отчаянно, цепляясь пальцами за воротник оби-вановской рубашки, буквально умоляя его ответить, сделать хоть что-нибудь, но Оби-Ван только отстраняется.
В голове у Энакина шумит кровь, и он просто стоит и беспомощно раскрывает рот, как выброшенная на берег рыба.
Оби-Ван встает, кладет свою ладонь на щеку Энакина и гладит ее большим пальцем.
Энакин задыхается.
— Не стоит, Энакин. Не стоит, — грустно говорит Оби-Ван и убирает руку, а Энакин стоит столбом и не может понять, чего ему хочется больше: вернуть руку туда, где она была, или расплакаться.
— Икхкхкхакхмнетеперьжить? — на одном дыхании выдает Энакин и зло трет горящее лицо.
Оби-Ван грустно улыбается.
За окном разливается кроваво-красный воспаленных закат.
— Я же как-то живу, — очень тихо, почти неслышно отвечает Оби-Ван, но Энакин все равно слышит и отнимает руки от лица.
Солнце вспыхивает, и глаза Оби-Вана не океан — бесконечный космос.
с прошедшим! вы талантливая умница! всего самого лучшего.
неловкий колледжаушный драббловый обикинИногда Энакину кажется, что что-то в его жизни пошло не так. Иногда кажется, что это «не так» началось в день его рождения, а иногда — что в день, когда в их школу пришел новый преподаватель математики.
Его звали Оскаром Кеноби, он был бородат, грустен и все равно улыбчив. А Энакин был — хотя почему был, он и сейчас такой — заносчив, самовлюблен и самоуверен. А еще он бы — теперь уже действительно «был» — очень зол, потому что с математикой мистера Кеноби у него заладилось практически сразу. А ведь Энакин всегда был лучшим из лучших, все всегда получалось у него просто и играючи. И тут вдруг — нет.
Мистер Скайвокер? — Оби-Ван, это так Энакин прозвал Кеноби, а прозвище возьми да прилепись — не оторвешь. — Вы так и будете стоять у доски и молчать? Или, быть может, все-таки возьмете этот простой интеграл?
И Энакин молчит. И смотрит на доску. И пытается ровно дышать, но получается откровенно плохо, потому что вот рядом стоит Оби-Ван, и Энакин может почувствовать его дыхание на своем лице.
«Это ненормально, ненормально, ненормально, — мысленно твердит Энакин и трясущейся рукой пытается что-то написать на ненавистной доске. — Это ненормально, так реагировать. Ты ненормальный, Скайвокер».
— Мистер Скайвокер?
— Нет, сэр, я не могу, - раскрасневшийся Энакин кладет мел и садится на свое место рядом с Падме. Хотя «садится» — это мягко сказано, он падает на стул, как подкошенный, и начинает яростно растирать ладонь. Все идет черт-те как, думает Энакин, прислушиваясь к мягкому голосу Оби-Вана, всматриваясь в его порхающие (вот ведь дебильное слово, ругает себя Энакин, где он его, черт возьми, выкопал, но слово есть слово, и Энакин одними губами, совсем беззвучно повторяет: «Порхающие» и сгорает со стыда) руки, отмечая каждое движение: вот Оби-Ван рисует знак интеграла, вот он выводит цифры и переменные своим мягким, таким же, как и голос, почерком, вот он вытирает запачканные мелом пальцы таким царственным движением, будто в руках у него не тряпка, а кружевной платочек королевы Виктории.
Энакину кажется, будто он умирает. Будто вот прямо сейчас у него лопнет грудная клетка от переполняющей его непонятной нежности. Будто еще вот что-нибудь, одно только движение, одно слово, один взгляд — и его сердце разорвется от сложной смеси чувств.
Оби-Ван садится и закидывает ногу на ногу. Энакин выбегает из кабинета.
«К такому, — думает он, умываясь в туалете холодной, такой ледяной, что аж зубы сводит, водой, — меня жизнь не готовила».
***
— Эни, — Падме дергает его за рукав, и Энакин промаргивается.
— Чего тебе?
— Куда ты все время пялишься?
И ему хочется сказать, что вовсе он и не пялится, что он просто не выспался, поэтому и залипает, и вообще, чего она пристала, пусть сидит и ест свой обед. Но вместо этого Энакин чувствует, как его бросает в жар.
— Энакин? — Падме касается его плеча, и ему то ли хочется от нее отодвинуться, то ли, наоборот, обнять ее так крепко, чтобы ребра захрустели, чтобы почувствовать, что он, черт подери, нормальный, что у него есть девушка, в которую он влюблен, и которую так долго добивался. — Эни, тебе плохо?
Энакин отрицательно кивает головой и уже поднимается из-за стола, но замечает, как Оби-Ван облизывает чайную ложку, и медленно, чтобы не упасть, садится обратно. В животе становится невыносимо жарко, в брюках — тесно, а в сердце — больно.
Оби-Ван ест йогурт (кто вообще позволил выдавать преподавателям йогурты?), Энакин отчаянно пытается заставить себя не смотреть, но не может, никак не получается, куда бы он не посмотрел, взгляд все равно сползает на Оби-Вана, ложку в длинных пальцах, руки с выпирающими косточками запястья и губы. Сладкие, наверное, думает Энакин и представляет, как целует их. Представляет и задыхается.
— Пиздец, приехали, — зло шепчет Энакин, пряча раскрасневшееся лицо в ладонях.
***
Падме опаздывает на урок скрипки, поэтому впихивает классный журнал Энакину и говорит: «Отнеси Оби-Вану».
И Энакин, обычно перекладывающий ненужные дела на других, соглашается. А потом полчаса стоит под дверью кабинета математики и пытается отдышаться и унять колотящееся где-то в горле сердце.
— Ну же, не дрейфь, — подбадривает он себя и делает несколько боксерских ударов в пустоту, — это всего лишь журнал.
Энакин берется за ручку двери и замирает, вслушиваясь в доносящийся из кабинета смех. Ласковый и добрый, такой же, как и сам Оби-Ван. Сердце перестает биться вообще, в дышать становится просто невыносимо, и Энакину кажется, будто его ребра взбунтовались против хозяина и вознамерились раздавить легкие.
— Давай, сукин сын, давай! — он с усилием выдыхает, а потом вдыхает и открывает дверь. Оби-Ван взмахивает рукой, показывая, что тот может войти, и прощается с телефонным собеседником.
— Чем обязан, мистер Скайвокер? — Оби-Ван улыбается, и Энакину хочется швырнуть в него журналом и выскочить из кабинета. Но вместо этого он подходит к преподавательскому столу и кладет на него этот злополучный журнал.
— А что с мисс Амидалой?
Энакин отвлекается от доски, которую изучал с болезненным вниманием, и переводит взгляд на Оби-Вана. Натыкается на его глаза, синие-синие, с морщинками вокруг и теряется.
Он вспоминает, как они с мамой ездили во Флориду смотреть на океан, и тот был таким же, как глаза Оби-Вана. Неспокойным, затягивающим, манящим.
— Энакин? — немножко удивленно переспрашивает Оби-Ван, и от этого «Энакин», от одного звучания своего имени Энакин срывается: он наклоняется и целует Оби-Вана. Целует крепко, жестко, отчаянно, цепляясь пальцами за воротник оби-вановской рубашки, буквально умоляя его ответить, сделать хоть что-нибудь, но Оби-Ван только отстраняется.
В голове у Энакина шумит кровь, и он просто стоит и беспомощно раскрывает рот, как выброшенная на берег рыба.
Оби-Ван встает, кладет свою ладонь на щеку Энакина и гладит ее большим пальцем.
Энакин задыхается.
— Не стоит, Энакин. Не стоит, — грустно говорит Оби-Ван и убирает руку, а Энакин стоит столбом и не может понять, чего ему хочется больше: вернуть руку туда, где она была, или расплакаться.
— Икхкхкхакхмнетеперьжить? — на одном дыхании выдает Энакин и зло трет горящее лицо.
Оби-Ван грустно улыбается.
За окном разливается кроваво-красный воспаленных закат.
— Я же как-то живу, — очень тихо, почти неслышно отвечает Оби-Ван, но Энакин все равно слышит и отнимает руки от лица.
Солнце вспыхивает, и глаза Оби-Вана не океан — бесконечный космос.
-
-
21.02.2016 в 13:58