последние минут сорок я просто залипаю на руки пианиста и и и и ну вот.

люблю классическую музыку, готова завернуться в нее, как в одеяло, и так и лежать. пусть после смерти мой прах развеют над Днепром под эту композицию.

@темы: музыка, моя любовь меня

---

"— Моє.

— А я ту місцину найдужче люблю... Бач, які на ній гарні квітки ростуть.

Чіпка не потрапив, що їй одмовити, — та замість того уставивсь на неї очима. Розмова перервалася. Хвилина... дві... Чіпка не спускає з неї очей.

— Чого ти дивишся на мене? — обізвалася вона, скинувши на його погляд. — Дивись — яку моду вигадав... мов з'їсти хоче...

Чіпка не одриває очей. Так йому мило дивитися на неї!

— Не дивись! — скрикнула вона та й затулила йому очі своєю рукою.

Чіпка — сам не свій... так йому любо, що вона доторкнулася до його виду своєю біленькою, пухкенькою рукою... Здається, якби можна, так би й гамкнув за мізинчик-пальчик, що світився навпроти світа, як рожева квітка... Вона в одну мить прийняла руку. Він знову, осміхаючись, уп'яв свої очі.

— Не дивись! чуєш?.. а то повернуся! — Та взяла справді й повернулася до його спиною.

Чіпка, як мала дитина, переліз на другий бік, — та все-таки заглядає в вічі.

— А-а-а, осоружний... причепа! не дивись, кажу! не дивись! — Та давай його вінком по голові й по виду бити.

«Бий, — дума Чіпка, — бий дужче... бий хоч цілий вік так, тільки не прогонь від себе... Мені так любо та мило з тобою!»

Вона тріпала об його вінок, а він тільки осміхався... Вінок швидко розсипався; голівки од квіток поодлітали; бадилля вона кинула геть у траву і зацокотала:

— Бач, що ти наробив? Бач, що? Бач?! — Та, згорнувши попід ліктями свої білі руки, — сама вже послала йому бісики очима...

Чіпка не видержав. Як кіт на мишу, — так він кинувся на неї; міцно-міцно здавив її цупкими руками, вліпивши в щоку такий поцілунок, що аж виляски роздалися, наче хто удрав долонею з усієї мочі".

пиздос оч тяжело не могу во что я вмазалась

@темы: моя любовь меня, книжки

---

вот за шо я могу себя уважать, так это за то, что у меня на самом деле нет категории "не нравится". у меня в дефолтных настройках прописано положительное отношение ко всему новому: людям, книгам, фильмам, сериалам, музыке. ну то есть я за любой кипиш, кроме головки.

ето я к чему. ето я вот к тому, что в прошлое воскресенье по рен-тв показывали российский сериал "однажды в ростове". это про советскую репрессивную машину, кгбшников, опг "фантомасов" и про бедную девочку нину. и ну. меня так накрыло, что я могу только бегать кругами и завывать!! такой бриллиант!! алмаз!! очень нравятся все главные герои, антураж,сюжет - все!

ору в подушку от того, какой мент павлик карпухин (кирилл плетнёв) славный бубличек, какая у него чуйка, завываю от попадающего в кадр вдовиченкова (кошмар ужас безобразие аж дышать больно какой он гилти сука плэжа ), не могу умираю от леши воробьева, что вообще какая-то особенная глубина падения.
вот научусь клепать гифки, тогда будет совсем ух!

помимо всего прочего, сериал действительно страшный, показывающий страшные времена. не знаю, как его вообще пропустили сейчас, потому что все, что происходит там, происходит здесь и сейчас. жуткая репрессивная машина, жизнь в страхе, во лжи, во доносах.

чудовищно и хорошо.

@темы: сериалы, моя любовь меня

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Поези, ноктюрни, перелюди і скерцо - причали його і позиції;
здається, у них загубилося й серце, не зайве при ерудиції".
М. Чернявський.

ужас какой.
сил моих нет. задания просто ранят меня в самое сердце.

@темы: моя любовь меня

---

предыстория: переезжали мы с ма с одной квартиры на другую, переезжали, переезжали, весь февраль переезжали и, наконец, переехали.

история: квартире мы в упор не нравимся, поэтому она выкидывает всякие непомерные гадости. сначала, значит, перегорела лампочка в туалете, потом потек душ, потом розетки в комнате стали вызывать подозрение хотя бы потому, что они принципиально выпадают из стены, а я боюсь электричества ПАНИЧЕСКИ. вот просто ПАНичЕСКи. да такой степени, что втыкание вилки в розетку - это для меня вау какой подвиг. а тут сомнительные розетки и не менее сомнительная перспектива вкручивания лампочек. но вчерааа вчераа квартира выкинула отменный цирковой трюк: под раковиной на кухне соскочило пластиковое колено, воды налилось чуть ли не по щиколотку (но тапки плавали), мы затопили соседей, намокли лежавшие на полу провода. мама сказала: "только короткого замыкания нам не хватало", я сказала: "да ничего страшного не случилось, ничего не будет", а сама тряслась от уужаса, когда поднимала провода с пола. а вечером вчерашнего дня на наш балкон сверху натекло что-то красное, и в неверном свете фонарика это красное казалось кровью. как же я перестремалась! а это оказался какой-то кисель, который протек под пожарный люк и сполз по пожарной лестнице.

сижу одна в квартире и чувствую себя героиней "пункта назначения".

@темы: лолшто, ирл

---

у меня только 2 объяснения тому, что выкладка рейтингового фикла лежит некомментированной.
1) все так хорошо, что у людей просто нет слов.
2) все так плохо, что у людей просто нет слов. цензурных.

---

опоздавший деньрожденческий подарок для лейтенант касатка.
с прошедшим! вы талантливая умница! всего самого лучшего.

неловкий колледжаушный драббловый обикин

Иногда Энакину кажется, что что-то в его жизни пошло не так. Иногда кажется, что это «не так» началось в день его рождения, а иногда — что в день, когда в их школу пришел новый преподаватель математики.

Его звали Оскаром Кеноби, он был бородат, грустен и все равно улыбчив. А Энакин был — хотя почему был, он и сейчас такой — заносчив, самовлюблен и самоуверен. А еще он бы — теперь уже действительно «был» — очень зол, потому что с математикой мистера Кеноби у него заладилось практически сразу. А ведь Энакин всегда был лучшим из лучших, все всегда получалось у него просто и играючи. И тут вдруг — нет.

Мистер Скайвокер? — Оби-Ван, это так Энакин прозвал Кеноби, а прозвище возьми да прилепись — не оторвешь. — Вы так и будете стоять у доски и молчать? Или, быть может, все-таки возьмете этот простой интеграл?

И Энакин молчит. И смотрит на доску. И пытается ровно дышать, но получается откровенно плохо, потому что вот рядом стоит Оби-Ван, и Энакин может почувствовать его дыхание на своем лице.
«Это ненормально, ненормально, ненормально, — мысленно твердит Энакин и трясущейся рукой пытается что-то написать на ненавистной доске. — Это ненормально, так реагировать. Ты ненормальный, Скайвокер».

— Мистер Скайвокер?

— Нет, сэр, я не могу, - раскрасневшийся Энакин кладет мел и садится на свое место рядом с Падме. Хотя «садится» — это мягко сказано, он падает на стул, как подкошенный, и начинает яростно растирать ладонь. Все идет черт-те как, думает Энакин, прислушиваясь к мягкому голосу Оби-Вана, всматриваясь в его порхающие (вот ведь дебильное слово, ругает себя Энакин, где он его, черт возьми, выкопал, но слово есть слово, и Энакин одними губами, совсем беззвучно повторяет: «Порхающие» и сгорает со стыда) руки, отмечая каждое движение: вот Оби-Ван рисует знак интеграла, вот он выводит цифры и переменные своим мягким, таким же, как и голос, почерком, вот он вытирает запачканные мелом пальцы таким царственным движением, будто в руках у него не тряпка, а кружевной платочек королевы Виктории.

Энакину кажется, будто он умирает. Будто вот прямо сейчас у него лопнет грудная клетка от переполняющей его непонятной нежности. Будто еще вот что-нибудь, одно только движение, одно слово, один взгляд — и его сердце разорвется от сложной смеси чувств.

Оби-Ван садится и закидывает ногу на ногу. Энакин выбегает из кабинета.
«К такому, — думает он, умываясь в туалете холодной, такой ледяной, что аж зубы сводит, водой, — меня жизнь не готовила».

***

— Эни, — Падме дергает его за рукав, и Энакин промаргивается.

— Чего тебе?

— Куда ты все время пялишься?

И ему хочется сказать, что вовсе он и не пялится, что он просто не выспался, поэтому и залипает, и вообще, чего она пристала, пусть сидит и ест свой обед. Но вместо этого Энакин чувствует, как его бросает в жар.

— Энакин? — Падме касается его плеча, и ему то ли хочется от нее отодвинуться, то ли, наоборот, обнять ее так крепко, чтобы ребра захрустели, чтобы почувствовать, что он, черт подери, нормальный, что у него есть девушка, в которую он влюблен, и которую так долго добивался. — Эни, тебе плохо?

Энакин отрицательно кивает головой и уже поднимается из-за стола, но замечает, как Оби-Ван облизывает чайную ложку, и медленно, чтобы не упасть, садится обратно. В животе становится невыносимо жарко, в брюках — тесно, а в сердце — больно.

Оби-Ван ест йогурт (кто вообще позволил выдавать преподавателям йогурты?), Энакин отчаянно пытается заставить себя не смотреть, но не может, никак не получается, куда бы он не посмотрел, взгляд все равно сползает на Оби-Вана, ложку в длинных пальцах, руки с выпирающими косточками запястья и губы. Сладкие, наверное, думает Энакин и представляет, как целует их. Представляет и задыхается.

— Пиздец, приехали, — зло шепчет Энакин, пряча раскрасневшееся лицо в ладонях.

***
Падме опаздывает на урок скрипки, поэтому впихивает классный журнал Энакину и говорит: «Отнеси Оби-Вану».

И Энакин, обычно перекладывающий ненужные дела на других, соглашается. А потом полчаса стоит под дверью кабинета математики и пытается отдышаться и унять колотящееся где-то в горле сердце.

— Ну же, не дрейфь, — подбадривает он себя и делает несколько боксерских ударов в пустоту, — это всего лишь журнал.

Энакин берется за ручку двери и замирает, вслушиваясь в доносящийся из кабинета смех. Ласковый и добрый, такой же, как и сам Оби-Ван. Сердце перестает биться вообще, в дышать становится просто невыносимо, и Энакину кажется, будто его ребра взбунтовались против хозяина и вознамерились раздавить легкие.

— Давай, сукин сын, давай! — он с усилием выдыхает, а потом вдыхает и открывает дверь. Оби-Ван взмахивает рукой, показывая, что тот может войти, и прощается с телефонным собеседником.

— Чем обязан, мистер Скайвокер? — Оби-Ван улыбается, и Энакину хочется швырнуть в него журналом и выскочить из кабинета. Но вместо этого он подходит к преподавательскому столу и кладет на него этот злополучный журнал.

— А что с мисс Амидалой?

Энакин отвлекается от доски, которую изучал с болезненным вниманием, и переводит взгляд на Оби-Вана. Натыкается на его глаза, синие-синие, с морщинками вокруг и теряется.
Он вспоминает, как они с мамой ездили во Флориду смотреть на океан, и тот был таким же, как глаза Оби-Вана. Неспокойным, затягивающим, манящим.

— Энакин? — немножко удивленно переспрашивает Оби-Ван, и от этого «Энакин», от одного звучания своего имени Энакин срывается: он наклоняется и целует Оби-Вана. Целует крепко, жестко, отчаянно, цепляясь пальцами за воротник оби-вановской рубашки, буквально умоляя его ответить, сделать хоть что-нибудь, но Оби-Ван только отстраняется.

В голове у Энакина шумит кровь, и он просто стоит и беспомощно раскрывает рот, как выброшенная на берег рыба.

Оби-Ван встает, кладет свою ладонь на щеку Энакина и гладит ее большим пальцем.

Энакин задыхается.

— Не стоит, Энакин. Не стоит, — грустно говорит Оби-Ван и убирает руку, а Энакин стоит столбом и не может понять, чего ему хочется больше: вернуть руку туда, где она была, или расплакаться.

— Икхкхкхакхмнетеперьжить? — на одном дыхании выдает Энакин и зло трет горящее лицо.

Оби-Ван грустно улыбается.

За окном разливается кроваво-красный воспаленных закат.

— Я же как-то живу, — очень тихо, почти неслышно отвечает Оби-Ван, но Энакин все равно слышит и отнимает руки от лица.

Солнце вспыхивает, и глаза Оби-Вана не океан — бесконечный космос.

@темы: лолшто, тексты, старварс

---

чудовищно нравится, что в командном чятике я могу даже что-то писать (!) и не извиняться (!) за это по тысяче раз.
ух.
хо ро шо. оч-чень хо ро шо.

@темы: лолшто

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

стабильно и нехорошо

Иногда я боюсь разговоров с Викой, потому что опасаюсь того дерьма, которое из меня лезет, стоит только копнуть чуть глубже шуточек.

Я всегда - всегда! - была уверена в том, что подростковый период был пройден без особых потерь.

Ну да, были конфликты, так у кого их нет. Были проблемы, но кто же от них застрахован. Да и вообще, я же пробивная, мне все, как с гуся вода, нормально все. Ага, а то как же. Как с гуся вода, ну-ну. Какой восхитительный самообман.

А потом Вика задала вопрос, почему блондины с серыми глазами для меня триггер. И вот тут-то я и сломалась.

Сразу же полезли мои обиды, злость, разочарованность в себе и других, вылезла моя неполноценность.

Вывалилась обида на Сашу, блондина с серыми глазами (хотя, может, они были и не серыми), на его братьев и его друзей, которые считали, что зло подшучивать надо мной - это хороший тон, это окнорм, а чего ты обижаешься, это просто шутка. Наверное, им было весело. А мне было нихуя не весело быть с Сашей и двумя его братьями, а потом с Сашей, его братом и его другом, а потом с Сашей и двумя его друзьями в одной шахматной команде. Мне было не весело ездить на соревнования, и после партии сидеть в своей комнате ОДНОЙ, потому что для меня и так проблемой было познакомиться, а Саша и его друганы, к тому времени, как я собиралась с силами, уже успевали передать другим палочку шуток.

Все команды сидели вместе в столовой, только я сидела не с членами своей команды, а с мамой Саши и тренером, только я, блядь, обходила людные места по огромной дуге и так, чтобы меня не заметили, потому что Марина-свинина же. И если в обычных соревнованиях я могла завязывать какое-то товарищество, здороваться с людьми, разговаривать с ними, то там, где появлялся Саша, все шло к ебеням.

Да, Саша играет в шахматы лучше меня, особенно если учесть, что я бросила это дело почти 6 лет назад, да, может, он и умнее или способней, но.

Возможно, я сейчас преувеличиваю, гиперболизирую, потому что давно все было давно и успело стать неправдой. Возможно. Скорее всего, так оно и есть. Годы летят, туда-сюда. Этот Саша уже, небось, и не помнит, что мы были знакомы.

И все же.

Почему же мне сейчас так обидно? Почему хочется драть ногтями лицо? Потому что я так и осталась нулем? Никем? Мариной-свининой?

Что за хуйня, Господи? Почему мне не воздалось за мои переживания в подростковом возрасте? Почему оно всплывает теперь, годы спустя? Почему я какая-то неправильная? Почему я чувствую себя переломанной? Где то, что я могла бы швырнуть ему в лицо при случайной встрече дома? Где?

Почему я все еще уебина, Господи?

@темы: лолшто

---

привет, это машенька, и сегодня у меня во второй раз закончилось детство.

ненавижу заканчивать и подводить итоги, ненавижу говорить: "ну, вот и все", ненавижу прощания, ненавижу эпилоги, ненавижу слово "конец".

я посмотрела финальную серию гравити фолз, проплакалась, потому что все - абсолютно все! - замечательные, добрые, отважные и волшебные.

♥ мэйбл и диппер бесподобны, венди все еще заставляет мое сердечко биться неровно, пасифика кажется бриллиантом в свитерке с ламой, кэнди и гренда - большие умнички.

♥ стэн совершенное золотце, ужасно рада, что у них с фордом все наладилось, что они снова бро, которые вместе путешествуют и охотятся на монстров. словно бы и не было этих тридцати лет.
(особенно понравилось их взаимодействие в конце - слаженность и угнетение. ух. так больно, что даже хо ро шо).

♥ сцена прощания разбила мне сердце. было - да и сейчас - очень тяжело, потому что я ассоциировала себя с персонажами, а тут они уезжают, они взрослеют, а значит, должна взрослеть и я.

конкретно сейчас ощущения примерно такие:
ужас. кошмар. мерзота.

@темы: моя любовь меня, кровавые океаны восторга, гравити вонз

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

посмотрели с ма два сезона сериала "штамм" @ впервые симпатизирую злодеям больше, чем главным героям.
потому что почти все главные герои - те еще мудаки, кроме странного украинского крысолова васеньки фета и старого еврея с армянской фамилией.

гифоньки гифочки

ничего толком связного по итогам сказать не могу. вроде как понравилось, и страшно, и жутко, и реалистично, и даже кака-то научная база под все это дело есть.
ну, собственно, я даже не сомневалась, что творение гильермо дель торо будет чертовски пугающим и психоделичным. чего одни только вампиры стоят.

вомперы, прости господи.

вирус вампиризма передается червями, находящимися в крови. если на тебя попал такой червь, то все, кранты, приехали, через сорок восемь часов ты уже будешь вампиром.
хочу сказать, что на вермишель я смотреть не могу, так она напоминает мне мерзких червей. угх. отвратительно.

а еще между старым армянским евреем с серебряным мечом и нацистским заместителем главного злодея такое чудовищное сексуальное напряжение, что я на каждом их совместном эпизоде просто грызла кулаки.
дедушки грозятся друг друга поубивать с 1945 года - и даже периодически пытаются - но sexual tension как было, так никуда и не делось. ужасно. ужасно

напряженная гейская музыка плэин ин зэ дистанс

оптимистичный старый еврей

ну и еще я очень тяжело вздыхаю, когда в поле зрения попадает васенька фет. единственный адекватный человек.

мистер фет, сэр.

@темы: не мое, сериалы

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

---

зашла случайно на фикбук, нашла недописанный фичок по гп. даже не верится, что это мое.

1.


Мистер Крэбб поцокал языком, а мистер Гойл щелкнул затвором и пробасил:

— Нотт, ты же знаешь, как сильно Люциус не любит задержек.

Вы никогда не спутаете мистера Крэбба с мистером Гойлом, потому что они совсем, ну совсем не похожи. Мистер Крэбб невысокий и толстый и больше похож не на профессионального убийцу, а на преподавателя классической литературы в Оксфорде, мистер Гойл же огромный, скалообразный, с маленькой головой и руками-экскаваторами.

В общем и целом, перепутать мистера Крэбба с мистером Гойлом мог бы только слепой.

Мистер Крэбб снова поцокал, и его усы скорбно опустились, а голос задрожал, когда он тихо и очень, очень, очень грустно произнес:

— Мартин, Мартин, Мартин, ты же прекрасно, просто изумительно ознакомлен с правилами, действующими в нашей уютной компании.

Мистер Крэбб вздохнул и сложил пухлые ручки с унизанными кольцами пальцами на круглые коленки, обтянутые темно-зелеными вельветовыми брючками. Камни колец блеснули в неверном свете мигающей подвальной лампочки, повисла вязкая, нервная тишина, прерываемая только резкими вдохами сидящего на стуле черноволосого мужчины.

Мистер Крэбб пошевелил пухлыми пальцами, вызвав очередную волну разноцветных бликов, еще раз вздохнул, поправил зеленый шарф, отряхнул невидимые невооруженному глазу пылинки с фетрового пиджака и кивнул мистеру Гойлу.

Мистер Гойл не отличался особой брезгливой обстоятельностью, несмотря на воспитание богобоязненной матушки, выглядевшей как моль, да и бывшей по сути своей молью, поэтому он не стал разводить лишнюю полемику и выполнять лишних телодвижений. Он просто ударил привязанного к стулу Мартина по лицу.

Бызнула кровь, и мистер Крэбб брезгливо скривился и капризно произнес:

— Ох, Антуан, я же просил, не по лицу!

Антуан, он же мистер Гойл, равнодушно пожал плечами и ударил снова. Раздался неприятнейший звук ломающихся костей, затем хрип и слабое: «Я скажу».

Лампочка последний раз мигнула и погасла, мистер Гойл грязно выругался, мистер Крэбб уже в который раз вздохнул, а Мартин изо всех сил закричал:

— Помоги-и-ите!

— Очень уж шумно, не так ли, мистер Гойл?

— Так точно, мистер Крэбб.

— Ну так сделайте с этим что-нибудь, мистер Гойл.

И мистер Гойл сделал.


* * *
Беллатриса Блэк раздраженно побарабанила пальцами по столу, затем так же раздраженно взглянула на наручные часы и выругалась. Она уже полчаса сидела в этом кафетерии в убогом районе Лондона, и ей это совершенно не нравилось.

Беллатриса Блэк привыкла к дорогим ресторанам, дорогим парфюмам, дорогой одежде и дорогим мужчинам, а второсортные забегаловки никак не входили в состав привычного, как и второсортный Питер Петтигрю.

Официантка с ярко накрашенными губами уже пятый раз прошла мимо, вихляя крепкой задницей и приторно улыбаясь. Слишком приторно, подумала Белла и улыбнулась в ответ. Официатка, Фрэнки, Белла взглянула на именной бейдж, встала напротив, слегка покачиваясь на высоченных тонких каблуках.

— Желаете чего-нибудь? — томно проворковала она и слегка наклонилась вперед, демонстрируя прекрасную грудь.

— Еще кофе, солнышко, и блинчики с кленовым сиропом.

Белла кивнула, перевела взгляд на часы. Шесть, а Петтигрю как не было, так и нет. Она мысленно отметила, что нужно сообщить об этом Хозяину, чтобы мелкого крысеныша научили пунктуальности и уважению к женщине.

Столик Беллы находился прямо у большого окна с вывеской «Сладкие воспоминания», и Белла подумала, что у Петтигрю на редкость претензиозные замашки. Претензиозные и глупые. Ну надо же, назначить встречу в кафе «Сладкие воспоминания» и опоздать на нее — Белла снова взглянула на часы — уже на сорок минут.

Официантка поставила тарелку с блинчиками, блюдце с кофейной чашкой и розовую бумажку с номером телефона. Белла засунула бумажку в карман кожаной куртки и отпила кофе.

Кофе, кстати, был на удивление неплохим. Очень даже неплохим.

Снаружи зарядил дождь, капли барабанили по стеклу, по потрескавшемуся асфальту и блестящему черному мотоциклу. Мотоцикл был особой гордостью Беллатрисы Блэк, он был подарком жениха в честь помолвки. У Рудольфа всегда были своеобразные представления обо всем, за это его Белла и любила.

А еще она очень любила свой мотоцикл, которому даже дала имя — Вельзевул.

А теперь на него таращился невысокий, похожий на мокрую крысу человечек. Петтигрю. Ну наконец-то!

Крысеныш толкнул дверь, колокольчик над дверью нежно тренькнул, крысеныш тряхнул головой и огляделся.

Белла наклонила голову в знак приветствия и слегка повела плечами, приглашая Петтигрю сесть.

— Итак, Петтигрю, что тебе нужно?

Крысеныш беспокойно заерзал, глазки его забегали, а длинные пальцы, слишком красивые для такого человека, подумала тогда Белла, начали нервно мять насквозь мокрую фуражку.

— Мисс Блэк, вы сегодня выглядите просто блистательно.

— Я всегда блистательна. А теперь по существу.

Крысеныш прекратил елозить, угомонился и уставился прямо на Беллу бесцветными глазами. Голос у него тоже был совершенно инертный.

— Мне нужно знать, где находится Хозяин.

Белла напряглась.

— Зачем он тебе?

— У меня есть информация относительно расследования Поттера.

Если бы можно было напрячься больше, чем уже, Белла бы это сделала. Она ненавидела Петтигрю за его приближенность к Поттеру и к расследованиям. Беллатриса, одна из самых верных слуг Хозяина, обладала всем, кроме нужной информации, в то время как у крысеныша не было ничего, кроме компании Поттера и — что гораздо более важно! — информации.

Белла слегка наклонилась вперед, уперлась локтями в стол и положила руки на сцепленные пальцы, блеснувшие черными перламутровыми ногтями.

— Ты можешь передать через меня, — обманчиво мягким тоном предложила она, по-кошачьи прищуриваясь и чуть-чуть наклоняя голову влево.

Дождь прекратился, и закат окатил алой краской небосвод и все, до чего мог дотянуться. Красный отблеск отразился от полированного бока мотоцикла, рванул к кафетерию и застыл на синюшной коже крысеныша.

Петтигрю покачал головой, смахнув пьяное солнце, и расхохотался Белле в лицо.

— Нет уж, Блэк, я сошка мелкая, но не кретин. Либо сведения передаю я, либо никто. А теперь подумай, Беллатриса, — Петтигрю окрысился, обнажив мелкие острые зубы, и сильно подался вперед, почти касаясь беллиного лица, — будет ли Хозяин рад твоему тщеславию, если от него никакой пользы?

Белла разъяренно и часто задышала, впитывая в себя запах дешевого парфюма, зубной пасты и табака. Сейчас она не просто ненавидела крысеныша. Сейчас она хотела вырезать ему сердце столовым ножом, но вместо этого медленно поднялась и презрительно бросила:

— Я передам Хозяину твои слова. Мы найдем тебя. Оплатишь.

Петтигрю усмехнулся и подвинул к себе почти нетронутую тарелку с блинчиками.


* * *
Фарфоровые чашки, фарфоровые блюдца, фарфоровые девочки — фарфоровое все.

И Нарцисса всеми фибрами души ненавидела фарфор и свою мать, которая им интересовалась. Нет, неверно. Мать Нарциссы интересовалась только драгоценным фарфором и выгодными партиями для дочерей.

— Итак, Нарцисса, нам нужно серьезно поговорить, — миссис Блэк с тихим звоном поставила чашку на блюдце (при этом звуке Нарцисса скрипнула зубами).

— О чем же, маменька?

Можешь не отвечать, я и сама знаю, подумала Нарцисса, помешивая чай крошечной ложечкой.

— О твоем замужестве, Нарцисса. Тебе уже семнадцать, а ты все еще не помолвлена. Твоя сестра Беллатриса в эти годы уже была три года, как, а... — и тут она замолкла, и Нарцисса прекрасно знала, почему.

Из-за Андромеды, сбежавшей из под венца с каким-то известным в некоторых кругах рок-музыкантом. Андромеда сбежала, расстроив брак с состоятельным финансистом, и теперь о ней почти никто не вспоминает. Никто, кроме Нарциссы, для которой старшая сестра всегда была образцом для подражания.

— Маменька, умоляю, давайте не будем.

— Нет! — в голосе матери прорезались те самые истеричные нотки, которые Нарцисса ненавидела вместе с фарфором, те самые нотки, от которых сбежала Андромеда, те самые нотки, которые заставили отца уйти в мир иной. — Нет уж, Нарцисса! Мы поговорим об этом сегодня! У меня уже почти все готово: завтра состоится званый ужин, на который я пригласила твоего потенциального жениха.

Проклятые фарфоровые чашечки словно бы издевались, хвастаясь пузатыми расписанными яркими цветами боками, они переливались под солнечным светом, бьющим через витражи.

Нарцисса ненавидела и этот день, и эти витражи, и эту жизнь, у нее ужасно болел живот, кровь уже успела протечь на нижние юбки — господи, в тысячный раз подумала Нарцисса, к чему все эти юбки и подъюбники, почему бы не прекратить жить в семнадцатом веке, а обратить внимание на то, что уже восемьдесят лет, как в двадцатый, а женщины давно перешли на более комфортные брюки — и чувство собственной испачканности заставляло чувствовать себя не просто плохо — откровенно хреново.

— И кто же он, маменька? — бесконечно скучно поинтересовалась Нарцисса, ковыряя вилкой шоколадный пирог, который, так же, как и многое другое, был запрещен, чтобы упаси боже не испортить фигуру.

Миссис Блэк надулась от гордости и стала напоминать хорохорящегося попугая.

— Люциус Малфой, ты с ним встречалась в школе. Ты была на втором, кажется, курсе, когда он и его семья посетили нас на Рождество.

Нарцисса закашлялась.

Отлично, маменька, Люциус Малфой. Наглый, хамоватый, самовлюбленный и эгостичный козел во всей вселенной.

Самый. Наглый. Хамоватый. Самовлюбленный. И. Эгостичный. Козел. Во. Всей. Вселенной.

Спасибо, мам, подумала Нарцисса и аккуратно, так, чтобы не вызвать ни единого звука, поставила чашку на блюдце.

— Прекрасно, маменька. Это отличная мысль, Малфои — очень известная семья банкиров, — это то, что Нарцисса сказала вслух, а про себя добавила: "И порядочных негодяев".

Миссис Блэк позвонила в колокольчик, объявляя об окончании трапезы, и поднялась из-за стола.

— Завтра, — произнесла она и бросила на стол белоснежный до отвращения платок, — все решится.

Нарцисса смогла промолчать.


* * *
Вычислительная машина ежеминутно щелкала, отмечая на длинном рулоне бумаги проценты и вероятности повышения или падения акций. Люциус пил черный чай с малиновым вареньем, которое прислала мама его бывшей девушки. Молли, та самая бывшая, успела выйти замуж за какого-то рыжего не то сантехника, не то монтажника, а ее мама все еще считала Люциуса гораздо более выгодной партией (он облизнул ложку и усмехнулась, миссис Прюэтт была во всех отношениях приятной женщиной, а ее варенье — это дар богов, не иначе) и поэтому помнила о том, что Люциус предпочитает именно малиновое или сливовое варенье, чай с четырьмя ложками сахара и толстые вязаные свитера. На каждое Рождество миссис Прюэтт, кстати, стабильно присылает темно-зеленый, почти черный, свитер с вывязанной буквой Л, несколько банок варенья и абрикосы домашнего консервирования.

Иногда Люциус думал, что ему стоило бы жениться именно на миссис Прюэтт, и плевать на разницу в сорок лет, зато за такой женщиной как за каменной стеной, можно будет приходить домой, плотно есть, без чего Люциус в принципе не представлял свою семейную жизнь, а потом садиться перед телевизором и смотреть вечерние сводки из горячих точек.

Но все это так и осталось в мечтах, потому что Люциуса Малфоя лишили радостей нормальной семейной жизни еще в момент зачатия.

Люциус Малфой был единственным сыном крупнейшего банкира Великобритании и Северной Ирландии, банкира, вращавшегося в таких деньгах, которые средний обыватель не сможет себе представить, даже если очень напряжет воображение.

Люциус Малфой был единственным сыном, что невероятно обязывало все делать идеально: идеально учиться, идеально себя вести, идеально знать математику, поступить в Оксфорд с идеальным (то есть наивысшим) проходным баллом.

И Люциус поступил на экономический факультет, набрав все баллы из даже теоретически возможных, а пять лет спустя выпустился с лучшей характеристикой за все существование Оксфорда. Абраксас Малфой мог бы гордиться сыном, но к тому времени он (отец, а не сын) успел умереть и завещать все банковское дело сыну.

Не то чтобы Люциус был в восторге, он очень надеялся, что папаша протянет еще лет тридцать, а то и сорок, при этом успеет зачать еще одного сына, и тогда Люциус мог бы с чистой совестью податься туда, где чувствовал свое призвание, — в военную журналистику.

Вычислительная машина снова щелкнула, на бумаге появилась очередная стрелочка с припиской "0,0003". Стрелка указывала вниз, а цифры означали, что акции "Малфой бэнкс" упали на три десятитысячных процента. Не так уж плохо, подумал Люциус, отправляя в лот очередную ложку варенья, когда в дверь постучали.

— Да? — дела обязывали, так что пришлось с бесконечным сожалением убрать варенье, чашку со смешным рисунком (ее тоже прислала миссис Прюэтт) и выставить на стол поднос с коньяком и тремя пузатыми бокалами.

Кстати говоря, Люциус ненавидел коньяк, вино, ром и вообще все спиртное.

Дверь мягко отворилась, и в кабинет просочилась бесцветная и какая-то растекающаяся, как медуза, девушка — мисс Ларояль, секретарша, и тягучим голосом сообщила, что в приемной ждет какой-то мистер Блэк. На словах "мистер Блэк" Ларояль томно закатила глаза, всем своим видом демонстрируя, какой во всех отношениях отличный мужчина стоит за дверью.

Люциус Малфой ее энтузиазма не разделял.

— Пригласи его.

Вычислительная машина щелкнула, на бумаге появилась стрелка вниз и цифры "0,0035".

Раздался голос Ларояль, потом приглушенное: "Благодарю", и в кабинете наконец-то появился тот, кого называли мистером Блэком.

— Ну здравствуй, Регулус, — облегченно улыбнулся Люциус, поднялся и протянул руку для рукопожатия.

Регулус молча пожал руку и опустился в кожаное кресло.

— И что же привело тебя ко мне, Регулус? Что же могло заставить тебя покинуть дрейфующие льды Антарктиды?

— Они не дрейфуют, — сухим и холодным, как полярные ветра, голосом поправил Блэк, взял протянутый Люциусом бокал с коричневой жидкостью, опрокинул его в себя одним движением и рвано выдохнул. — Ненавижу Лондон.

Люциус коротко хохотнул и уселся на край стола, совершая рукой с бокалом круговые движения, давая неожиданному гостю отдышаться и рассматривая его.

Регулус Блэк был в официальном строком костюме, который на нем совершенно не сидел потому, что Регулус был из той породы мужчин, которые несмотря ни на что — воспитание, образование, семейные установки — лучше всего смотрятся на дикой природе в запыленных шортах, панаме и солнцезащитных очках или в толстых брюках, куртке на меху и лыжной шапке. Регулус Блэк был антарктическим гидрогеологом, предпочитающим температуру минус восемьдесят градусов по Цельсию лондонским дождям и туманам. И вытащить его из полярной ночи могло только что-то из рук вон выходящее. Например, свадьба младшей кузины. Возможно, прикинул Люциус, его приглашают на торжество и теперь как бы намекают на ценный подарок невесте.

— Итак, Регулус, с чем пожаловал?

Регулус отставил бокал, расстегнул верхние пуговицы рубашки и закатал рукава, продемонстрировав участки пересаженной кожи.

— Тебе не понравится.

Машина щелкнула, акции упали еще на одну тысячную.

— На твоем месте я бы так не думал.

Регулус только пожал плечами. Раздавшимися, отметил про себя Люциус, ведь когда они виделись в последний раз, Регулус был тощим нескладным мальчишкой с острыми коленками, лопатками и ключицами, а теперь подумать только. Регулус был на пару лет моложе Сириуса, но очень на него похожим, разве что не настолько изящным.

Интересно, сколько сейчас Регулусу лет? Восемнадцать, кажется. Или девятнадцать. Надо будет спросить у кого-нибудь.

— Тетка зовет тебя и твою мать на званый ужин.

— Зачем?

Блэк закатил глаза, и Люциус все понял.

Машина щелкнула, минус две сотых.

— Только не говори мне, что...

Регулус мрачно хохотнул, а потом подошел к буфету и плеснул себе коньяка.

— Я же предупреждал, что тебе не понравится.

— А что моя мать? — Люциус не узнавал свой в секунду осипший голос и теперь лихорадочно цеплялся взглядом за переливающееся виски.

— Твоя мать только рада, подумать только, Нарцисса Блэк, ее величество эстетизм и нежность, будет женой его величества мешка с деньгами. Может, ты все-таки выпьешь.

Да, подумал Люциус, выпить не помешает.

Машина щелкнула, акции упали на одну десятую и сто двадцать пять тысячных.


* * *
— Итак, Мартин, вернемся к нашему разговору, — мистер Крэбб уселся на стул напротив распятого на кресте и истекающего кровью Мартина, поправил пальцами возбужденно растрепавшиеся усы, а затем вытащил из внутреннего кармана пиджака пистолет и положил его к себе на колени. — Ты, Мартин, меня уже очень утомил, а я очень не люблю утомляться от таких невероятно простых дел, как допрос. Поэтому давай все закончим быстро и практически безболезненно для всех нас. Ты меня понимаешь?

Мартин слабо кивнул головой и застонал, ему отбили все, что можно было отбить, и сломали все, что сломать можно было без слишком серьезной угрозы для жизни.

— Вот и хорошо. Продолжим. Мартин, куда ты дел деньги?

— Я... Я... Я... — кажется, ему переломали почти все ребра, потому что дышать было невозможно больно, а разбитые губы и опухший язык мешал говорить.

Мистер Крэбб упер дуло пистолета в живот Мартина и сладким, как поцелуй любовницы, голосом попросил продолжать.

"Лучше бы он выстрелил. Умоляю, Боже, неужели это так трудно, заставить Крэбба спустить курок?!" — Мартин задыхался и чувствовал, как сознание ускользает, оставляя после себя пустоту.

— Ну же, Мартин, не заставляй меня приглашать Антуана, мне совершенно не хочется беспокоить его каждый раз, когда тебе вздумается потерять сознание.

— Я... Я... Не... Знаю... Меня... Ограбили...

Мартин обессилено уронил голову на грудь, но успел заметить, как побледнел Крэбб. Возможно, почти удовлетворенно подумал Мартин, ему стоило все рассказать с самого начала и даже сказать, кто именно украл, но выбирая между Крэббом и Гойлом, которые не любят убивать, и вором, люди которого зарабатывали на жизнь убийством, Мартин предпочел бы первое и остаться без нескольких пальцев и почки, чем без жизни вообще.

— Кто это сделал?

— Не... Знаю...

Мистер Крэбб поднялся так резко, что стул, на котором он сидел, с рвущим барабанные перепонки скрежетом проехал по цементированному полу, ударился о противоположную стену и запалился на бок.

— Не знаешь?! — Крэбб уже не изображал из себя профессора, он шипел, как разъяренная гадюка, и шипел прямо в лицо Мартину: — Не знаешь? А кто тогда знает? Кто был при перевозке, кроме тебя?

— Шейла... Но она, скорее... всего... мертва.

— Почему?

— Потому что... когда я убегал... она лежала на газоне и держала... в руках... собственные... кишки.

Мистер Крэбб с отвращением передернул плечами, видимо, такая топорность исполнения вызывала у него, как у художника, недовольство.

— Отлично, просто прекрасно. Никуда не уходи, — эти слова Крэбб адресовал тихо подвывавшему Мартину, — я скоро вернусь, и мы мило побеседуем о приметах вора. Антуан, прошу, сними нашего друга с креста и попроси Линду вытереть кровь, ее слишком много, а я ненавижу грязь.


* * *
Беллатриса резко затормозила, соскочила с мотоцикла и грязно выругалась: она спрыгнула прямиком в лужу.

Дерьмовый день не мог закончиться хорошо, просто не мог.

Дом номер тринадцать на площади Гримо был мрачным, как и всегда, и это не могли изменить ни кусты роз во дворе, ни густые дубы, осыпающие уже пожелтевшими листьями дорожку, ведущую к входу.

Дом на площади Гримо был единственным, что совершенно не изменилось почти за тридцать лет жизни Беллатрисы.

Дверь открыл дворецкий Кричер, старый, как само человечество, подобострастно согнулся в три погибели и протянул руки, чтобы принять влажную после дождя куртку.

— Мадам дома? — небрежно поинтересовалась Белла, бросая куртку Кричеру и перевязывая густую косу.

— Да, миледи, ее светлость уже ожидает вас в голубой гостиной.

На самом деле в доме мадам Вальбурги не было никаких цветов, кроме серого, но когда-то давно, когда еще дед Вальбурги был ребенком, каждой комнате присвоили свой собственный цвет. Дед уже давно истлел в могиле, а традиция все еще жива.

Толстые ковры съедали все звуки, поэтому в гостиную Белла вошла практически бесшумно.

Перед потрескивающим камином стояла высокая и очень тощая женщина, закутанная в шаль.

— Ваша светлость?

Женщина обернулась, и Белла в который раз удивилась, как же сильно тетка Вальбурга сдала после бегства старшего сына. Она могла бы простить ему враждебный семье факультет, дружбу с непонятно с кем, отказ от семейных ценностей, ведь Сириус был первенцем! Первенцем! Он был мальчиком, которого Вальбурга рожала на протяжении сорока восьми часов в муках и страхе, что ребенок пострадает.

Вальбурга простила бы ему все, кроме одного. Кроме слов "Дорея мне больше мать, чем ты".

Белла все это знала от самой тетки, к которой смогла привязаться чуть ли не больше, чем к родной матери. Вальбурге нужна была поддержка, а Белле нужно было куда-то деть нерастраченную любовь.

— Белла, сколько раз я тебя просила! — лицо Вальбурги озарилось слабой улыбкой, а Белла гортанно рассмеялась, бросилась навстречу и крепко обняла тетку.

— Я так рада тебя видеть, тетушка. Как ты себя чувствуешь?

В ответ Вальбурга только покачала головой, как бы говоря, что лучше ей не стало, но и хуже, в общем-то, тоже. Она нащупала кресло, медленно опустилась в него, а Белла уселась рядом с ней на полу, прислонившись спиной к теткиным коленям.

— Я видела в прихожей чьи-то мужские ботинки, — начала Белла, откинув назад голову, — это то, что я думаю?

— Регулус вернулся, я его убедила. Несколько месяцев слала письма на эту его станцию исследования льдов, боялась, что не дойдут. Не понимаю, как его, мальчика с одним только школьным образованием, взяли в экспедицию, не иначе, как Слизнорт помог, пошептался с кем нужно и все устроил. Самовлюбленный морж.

— И как он?

Белла почувствовала, как Вальбурга начала расплетать ее косу.

— Сложно сказать. Очень изменился, очень. Раньше он был просто Регулусом Блэком, отпрыском благородной и древней семьи, а теперь он младший научный сотрудник Блэк, приехал небритый, в каком-то потасканном свитере, грязных ботинках, с отмороженной кожей на руках. Дикость, Беллатриса, просто дикость. Наш род вымирает, мальчики родились только у меня, но и те какие-то, — Вальбурга тихонько вздохнула и положила свою холодную ладонь на беллину макушку, — неправильные. Скоро наш щит можно будет разбить, потому что ни одного прямого потомка мужского пола не останется.

— Не переживай так. Возможно, Регулус успеет оставить какого-нибудь бастарда, или, может, можно его женить?

Вальбурга как-то обреченно, как показалось Белле, рассмеялась.

— Регулуса? Женить? Беллатриса, едва он почувствует хотя бы намек, он уедет, и на этом все закончится.

"Закончится", — словно эхо отозвалась Белла и только сильнее прижалась спиной к коленям.

В воздухе плясали глупые пылинки, в зыбучей тишине вязли тикающие часы, со стен неодобрительно смотрели давно почившие, но так и не упокоившиеся предки.


* * *
Грязные подъезды, исписанные похабными словами стены, потрескавшиеся ступеньки, разбитые бордюры крыш — это все то, что Нарцисса любить не должна, но она это любила.

— Ну же, Блэк, повернись к камере лицом! — Эванс настроила объектив, махнула рукой, и Нарцисса заскочила на бортик, отделяющий ее от полета с высоты четырнадцати этажей.

Она закачалась на носочках и раскинула руки, пытаясь обнять этот влажный, серый и тоскливый город, в котором бывает только две погоды: дождливо и очень дождливо.

Нарциссу переполняли чувства, они теснились в груди, рвались наружу, чесались в горле, и она им сдалась.

Нарцисса закричала, утверждая свое право на жизнь, на счастье, на свободу. Эванс за спиной все еще лихорадочно щелкала камерой, вызывая вспышку за вспышкой, а Нарцисса уже танцевала на своем крошащемся пьедестале, она двигала бедрами, поводила плечами и всем телом пыталась впитать эту последнюю — наверняка последнюю — ночь свободы и, тут Нарцисса обернулась к Эванс и послала ей воздушный поцелуй, Лили рассмеялась и еще раз щелкнула, и любви.

— Эванс, знаешь что? — прокричала она, распуская волосы.

— Что?

— Я тебя люблю!

— Я знаю!

— Иди сюда!

Лили расхохоталась, сняла куртку, положила ее на пол, сверху пристроила фотоаппарат, и только после этого с разбегу заскочила на бортик, схватив Нарциссу за руку.

Под ними раскинулся утопавший в тумане Лондон, пахнувший беззвездной ночью и бродячими кошками.

Лили обняла Нарциссу за талию, и Нарцисса положила голову на плечо Лили, которое даже под слоями двух свитеров оставалось острым и неудобным, но это было совсем неважно.

Совсем.

Абсолютно.

Нарцисса уже в который раз набрала побольше воздуха, чтобы на одном дыхании выпалить о званом ужине и о том, что если все пройдет гладко, им с Лили придется что-то со всем этим делать, она уже начала говорить, но запнулась и сдулась, вцепившись в руку Лили так сильно, что на следующий день, наверное, там останутся синяки.

Неожиданно Лили поднесла к губам их сцепленные руки, прижалась к коже Нарциссы и прошептала, так тихо, что Нарцисса не столько услышала, сколько почувствовала слова: "Я знаю". Она шумно выдохнула (ну надо же! Оказывается, Нарцисса все это время почти не дышала!) и уткнулась лицом в воротник лилиного свитера.

— О чем?

— О Малфое, об ужине, о возможной помолвке. Обо всем, в принципе.

— Кто успел?

— Сириус.

Нарцисса вскинула голову и наткнулась на непонятный взгляд Лили, выражающий не то сожаление, не то жалость, не то что-то еще, недоступное человеческому понимаю.

— Я ему не говорила.

— Регулус.

— Он здесь?

— Со вчерашнего дня.

— Отлично, — Нарцисса высвободила свою руку и спустилась с бортика на крышу, — отлично. И никто даже не подумал мне сказать? Никого даже мысль такая не посетила? Ни Сириуса, с которым мы вроде как не чужие люди? Ни самого Регулуса? Ни тебя, Лили? Почему ты мне не сказала?

Лили тоже спустилась, взъерошила обстриженные после пожара в квартире волосы, и у Нарциссы, привыкшей к этому жесту, защемило сердце.

Лондон прекратил завораживать, зато начал замораживать, холодная сырость пробиралась под куртку, под свитер, под кожу, резкий и внезапный ветер кусал щеки, а Нарцисса кусала губы.

— Послушай, Цисс, я знаю, как ты близка с Регулусом, знаю, — Лили протянула руку, но Нарцисса отшатнулась. Она знала, это глупо, глупо, глупо обижаться сейчас, когда у них двоих, нет, не так, когда у них, как у одного целого, осталось всего ничего, но ничего не могла с собой поделать.

Нарциссе было горько, да и ветер приносил горечь с собой.

Лили уронила руку и тряхнула головой.

— Какая разница, Нарцисса, кто кому и что сказал? Почему бы тебе не спросить об этом потом у самого Регулуса? Или Сириуса?

— Ты не понимаешь, да?

— Нет, Нарцисса, — Лили шагнула вперед и попала в лунную полосу, с боем прорвавшуюся через густые тучи, — я нихрена не понимаю. И ты тоже. Ты, блядь, тоже ничего не понимаешь, и вместо того, чтобы подойти и обнять меня, стоишь там, обхватив себя руками и изображая королеву драмы.

— Лили...

— Я почти девятнадцать лет Лили, а теперь заткнись и подойди.

Нарцисса даже не пошевельнулась. Нет уж, она слишком горда для того, чтобы делать первый шаг, чтобы вообще что-то делать, это ведь вокруг нее всю жизнь крутились слуги, лизоблюды, прихлебатели, подлизы. Это ведь по ее первому зову всю жизнь бежали, а теперь бежать должна она? Нет уж!

Лили усмехнулась, практически незаметным движением — Нарцисса знала, сколько времени Лили проводила в спортивном зале, чтобы добиться такой свободы и незаметности, — приблизилась к Нарциссе и прижала ее к себе.

— Глупая ты, Цисс, ужасно глупая.

Нарцисса всхлипнула и обхватила Лили руками так крепко, как только могла.

@темы: тексты, гарри шпроттер

---

+

заметила за собой такую очень нехорошую черту как невосприимчивость критики. то есть я, конечно, считаю, что критика - это, безусловно, хорошо, но давайте не со мной.
написала в тесте, что проспала 12 часов (на самом деле с учетом всех досыпаний это все пятнадцать, но на момент написания - 12), а комментаторка мне пишет, что спит по 16 и не выебывается. и я вдруг так расстроилась, до слез. до слез из-за какой-то глупости.

стоило преподу в универе сказать, что я справляюсь хуже кого-то из группы, я расстраивалась вплоть до прогула предмета этого препода.
стоит кому-нибудь в очереди к банкомату, например, позади меня фыркнуть, как я забываю пароль от карточки или забываю забрать чек, или у меня так потеют руки, что карточка выскальзывает.
стоит хоть кому-то проявить малейшую агрессию, как я тут же теряюсь. мне обидно и досадно за свою неловкость, свою глупость, свою неспособность, свое что-нибудь еще.

это ужасно мешает в общении, все время чувствую себя балансирующей на острие ножа, вот-вот что-нибудь скажут, и придется делать вид, что я не расстроена, не обижена, не огорчена, не не не. одни сплошные не. о каком общении может идти речь, если даже близкий друг ощущается врагом?

@темы: лолшто, #вэтомгородевсеоченьплохо, если б я изучал людей, то был бы паразитологом